Для Саши Руденски, русской эмигрантки, выросшей в США, фотография была естественной формой самовыражения и способом коммуникации со своими корнями. Опыт переездов по всему миру обучил Руденски попыткам фотографировать других людей, которые тоже переживают некий переход. Портреты из проекта «Мишура и голубое» — результат шести лет съемок постсоветского поколения, отрезанного от прошлого и пытающегося найти себя в современном мире.


— Я начала фотографировать в старших классах по достаточно случайному поводу: этим увлекался мой бойфренд. Но даже в возрасте 16 лет я моментально признала фотографию как язык, который уникальным образом позволял мне выразить то, что я сознательно не могла проговорить до этого времени. Я посещала элитную частную школу в Сиэтле, где, будучи русской эмигранткой из скромной семьи, с трудом общалась со своими сверстниками. Камера позволила мне быть аутсайдером и наблюдателем без социальной стигмы, а лаборатория для проявки стала местом, где я проводила большую часть своего времени.
Оглядываясь назад, я связываю свою тягу к искусству с тем фактом, что я приехала в Штаты, почти не говоря по-английски. Это означало, что большая часть осознания новых условий имела место на визуальном уровне и мои ранние воспоминания об Америке связаны с цветом, вывесками и качеством света. Может быть, это слишком складная история. Но даже теперь, 20 лет спустя, мои фотографические интересы в основном связаны с этими ранними годами — которые я провела в качестве немой десятилетней девочки, живущей двойной жизнью, силящейся влиться в окружение, изображающей личность, которой она не являлась.

В широком смысле меня привлекает пространство, созданное несоответствием частной жизни и публичности, пропасть между фасадом и интерьером, попытки выйти за пределы и трансформировать ближайшее окружение — как в личном, так и в политическом смысле. И наконец — вероятно, это культурный импринт, — меня интересуют провалы и распад. Все это отлично рифмуется со съемками на территории стран бывшего Советского Союза.

В первый раз, когда я вернулась в Россию, чтобы снимать, я работала над своей курсовой и делала черно-белые снимки в бане. Проект выглядел совсем иначе, но бессознательно я предваряла свои более поздние темы в проекте «Мишура и голубое». Связь между индивидуальным и хореографией жеста и позы в месте, где каждый ощущает себя физически уязвимым, остается активным элементом в моих более зрелых работах.
Разумеется, в «Мишуре и голубом» гораздо больше смыслов; на эту работу у меня ушло шесть лет, она развивалась в ходе этого времени, и на нее сильно повлияли политические и социальные изменения, которые, по сути, изменили историю и самовосприятие в России и Украине. Самые важные из них — это, пожалуй, Майдан и Крым. Однако я никогда не интересовалась самой очевидной картиной — всегда находила частный опыт и персональную точку зрения, они более показательны и в результате более проникновенны.

В некоторой своей части то, что я снимаю в Восточной Европе, — это воображаемые и потерянные куски моего собственного опыта, жизни, которая бы у меня была, если бы я не прыгнула в самолет и не улетела в Америку. Эта точка зрения — одновременное изумление и распознавание. Я была аутсайдером со внутренним узнаванием — частично именно это ощущение вернуло мне все эти годы и внесло свой вклад в мое развитие как художника.
Когда я начинала работу над проектом «Мишура и голубое», эта работа должна была стать противоядием или ответом на мой предыдущий, более томный проект «Останки». Я прожила в России год, обучаясь по гранту, и этот проект был лиричной пробой того, что я воспринимала как конец эпохи, и, если уж на то пошло, медитацией на мое собственное советское детство. Это была моя первая цветная работа и одновременно поиск нового видения и процесс примирения с идеей прошлого, которая более не являлась действительной.

Я начала работу над «Мишурой и голубым» после выпуска из школы — была образована, равно как и опустошена двумя изнурительными годами, в ходе которых я ставила под сомнение все: от моих собственных способностей до фотоаппарата, которым я пользовалась. Мои представления о подходе к фотографированию, пути моей карьеры и моей собственной личности как художника пережили потрясение, и я инстинктивно вернулась туда, где ощущала себя в безопасности и продуктивной. Я хотела работать в настоящем времени и взаимодействовать с людьми напрямую, используя подход, который мне казался свежим и отличным от тех работ, что делались на Востоке.

Мне понадобились годы и невероятное количество труда на то, чтобы настроить и выразить то, что я хотела сказать. Вместо того чтобы думать о тех, кого я снимаю, как о моделях для художника, я воспринимала их как протагонистов, а о том, что они делали, я думала как о своего рода сознательной и бессознательной деятельности.
Меня равным образом привлекали как миры, которые окружали моих героев, так и их образ действия и общая связь с материальностью, которую я воспринимала как замену отвергнутой идеологии. Я воспринимала постсоветское поколение как осиротевшее, брошенное на произвол судьбы в неопределенном настоящем. Фотографы размышляют о связи между иллюзией и правдой, надеждами и разочарованием, упадком и банальностью, пока их герои пытаются самоопределиться и созреть.

Как и всякий, кто преподает фотографию, я верю в важность как знания истории среды, в которой ты работаешь, так и в важность того, что делается сейчас. Всякий раз, когда я показываю «Американские перспективы» Джоэла Стернфелда или «Мерцание возможности» Пола Грэма группе студентов, которые никогда этих работ не видели, я снова в них влюбляюсь и ощущаю себя такой же взволнованной и воодушевленной, как они.
В фотографиях, своих или чужих, я ищу сложности, которые существуют на формальном и концептуальном уровнях. Я хочу напряженности и абсурдности, элементов, которые выступают друг против друга, — своего рода диссонанса или даже дискомфорта. Признаюсь, что не выношу того, что «радует глаз» или просто красиво. Я выросла с репродукцией немецкого экспрессиониста Карла Хофера «Большой карнавал», что висела над моей колыбелью, — вероятно, ноги растут оттуда.